Антология блокадной поэзии
Лед, смерть и война в стихах Владимира Лифшица, Анны Ахматовой, Ольги Берггольц и других поэтов
Подготовила Полина БарсковаПоказать ещё
Феномен блокадной поэзии
Мир блокадной поэзии сложен, разнообразен и противоречив. Пытаясь в нем разобраться, мы оказываемся перед необходимостью его упорядочить, чтобы понять, почему эти литературные свидетельства так разительно отличаются друг от друга. Иногда сложно поверить, что они описывают общую историческую ситуацию, написаны людьми, переживающими одну и ту же катастрофу.
В первую очередь, среди этих текстов есть стихи, которые создавались с ориентацией на «госзаказ». Для таких поэтов, как Николай Тихонов, Ольга Берггольц, Вера Инбер, первой задачей было создать такое высказывание о блокадном опыте, которое бы целиком совпадало с потребностями советской военной пропаганды. В их текстах блокада изображается как испытание, которое необходимо и возможно преодолеть методом коллективного усилия, коллективного напряжения коллективной же воли, — так возникает аллегорическое внеиндивидуальное тело города-фронта, страдающего, но главным образом сражающегося и побеждающего.
Именно такой блокада предстала в публикации — будь то газета, брошюра, открытка или, допустим, блокадный водевиль. Постепенно индивидуальное страдание вообще вытеснялось. Так, даже желание Всеволода Вишневского изобразить блокадный опыт как трагедию (безусловно, оптимистическую) не совпало с ви́дением властей: они отказались от его версии сценария для важнейшего документального фильма «Ленинград в борьбе» (1942), в котором речь в итоге шла в первую очередь о преодолении и торжестве ленинградской воли.
Блокадные поэты, связанные с поисками ОБЭРИУ
, — Геннадий Гор, Павел Зальцман, Дмитрий Максимов, — также как и авторы, следовавшие иным стилистическим традициям, — Татьяна Гнедич, Наталья Крандиевская, Даниил Андреев, рассматривали блокаду в первую очередь как гуманитарное крушение, катастрофу отдельно взятого человека, попавшего в тиски агрессивной бесчеловечной государственности. В этих стихах показан блокадник — беспомощный, дезориентированный, но до последнего не желающий отказываться от своего «я», от своего языка.
Для того чтобы передать такую степень исторической боли, которая превосходит возможности языка, необходимы были приемы и воззрения, пересматривающие самые основы отношений субъекта, поэтического языка и отображаемой действительности. В предвоенном Ленинграде существовала категория авторов, склонных и смеющих задумываться над этой проблематикой, — это круг ОБЭРИУ, именно поэтому поэтические свидетельства Гора, Зальцмана и Максимова производят такое мощное и мучительное впечатление: поэты этого направления обладают инструментарием для того, чтобы показать тотальность распада, которой подвергается блокадник. Однако, казалось бы, более традиционные в своей стилистике Наталья Крандиевская и Татьяна Гнедич, со своим усилием защиты частного и эстетического пространства от вторжения, также производят щемящие, странные тексты несоответствия, где в аду, в пустоте и тьме происходят душераздирающие попытки налаживать свой отдельный мирок: читать Диккенса с жуком, обсуждать с крысой Рембрандта.
Следующей структурообразующей категорией можно считать временную перспективу: стихи, написанные во время блокады, разительно отличаются от стихов, написанных после, по памяти или даже по памяти Другого, как это происходит в стихах, которые пишутся о блокаде сейчас.
Послеблокадная поэзия ставит перед собой задачи реконструкции и реставрации, причем реконструируются и блокадная память, и блокадная личность. Самым ярким примером тут опять оказывается поэтическая работа Берггольц, чья творческая идентичность настолько связана с блокадой, что забвение воспринимается ею как трансгрессия, как предательство, а не как вынужденное обезболивание.
В послеблокадных стихах Глеба Семенова и Вадима Шефнера мы наблюдаем анализ юношеской травмы: блокада не отпускает, но и не выдает себя, свои ужасные смыслы. С этим, возможно, отчасти связаны поздние опусы Гора и Шефнера в области фантастики, где аллегоризация и абстракция становятся основными приемами для неназывания пережитого ужаса. Так, все более абстрактными с годами становятся сновидческие руины блестящего блокадного художника и поэта Павла Зальцмана.
Задачи поэтов, воспроизводящих катастрофу в режиме постпамяти, естественно, совершенно отличны от того, как работали очевидцы и выжившие. Задача этих недавних текстов — восстановление, проявление и возобновление голосов блокады, различные способы наведения диалогических мостов между современной аудиторией и пластом истории, отделенным от нас десятилетиями идеологической цензуры и самоцензуры свидетелей, задавленных кошмаром памяти. В то время как слишком медленно (но все же) появляются попытки научного осмысления этого материала, актуальное искусство до последнего времени сторонилось блокадного архива. Дьявольская разница между научной работой и художественным текстом заключается в неизбежности авторской позиции: обращаясь к историческому материалу сегодня, художник должен быть видимым, оставаясь при этом прозрачным. Литературные опыты Елены Шварц, Виталия Пуханова, Игоря Вишневецкого, Сергея Завьялова — это попытки воплотить зиму 1941–1942 годов, причем при сходстве фактуры и точки зрения жанровые рамки совершенно различны.
Даниил
#Андреев1906–1959
Из поэмы «Ленинградский апокалипсис»
В нас креп утробный ропот голода.
За этот месяц сколько раз мы
Преодолеть пытались спазмы,
Опустошающие мозг!
Но голод пух, мутил нам головы,
И видел каждый: воля, вера,
Рассудок — в этих лапах серых
Податливей, чем нежный воск.
Он заволакивал нам зрение,
Затягивал всю душу студнем;
Он только к пище, только к будням
Спешил направить труд ума…
Свои восторги, озарения,
Тоску, наитья, взрывы злобы
Рождает этот дух безлобый,
Бесформенный, как смерть сама.
Как страшно чуять эти щупальцы,
Сперва скользящие в желудке,
Потом — в сознанье, в промежутке
Меж двух идей, двух фраз, двух слов!
От паутины липкой щурится
И слепнет дух, дичает разум,
И мутный медленный маразм
Жизнь превращает в рыск и в лов.
1949–1953
Владимир
Эдуард
#Асадов1923–2004
Ленинграду
Не ленинградец я по рожденью.
И все же я вправе сказать вполне,
Что я — ленинградец по дымным сраженьям,
По первым окопным стихотвореньям,
По холоду, голоду, по лишеньям,
Короче: по юности, по войне!
В Синявинских топях, в боях подо Мгою,
Где снег был то в пепле, то в бурой крови,
Мы с городом жили одной судьбою,
Словно как родственники, свои.
Было нам всяко: и горько, и сложно.
Мы знали, можно, на кочках скользя,
Сгинуть в болоте, замерзнуть можно,
Свалиться под пулей, отчаяться можно,
Можно и то, и другое можно,
И лишь Ленинграда отдать нельзя!
И я его спас, навсегда, навечно:
Невка, Васильевский, Зимний дворец…
Впрочем, не я, не один, конечно, —
Его заслонил миллион сердец!
И если бы чудом вдруг разделить
На всех бойцов и на всех командиров
Дома и проулки, то, может быть,
Выйдет, что я сумел защитить
Дом. Пусть не дом, пусть одну квартиру.
Товарищ мой, друг ленинградский мой,
Как знать, но, быть может, твоя квартира
Как раз вот и есть та, спасенная мной
От смерти для самого мирного мира!
А значит, я и зимой и летом
В проулке твоем, что шумит листвой,
На улице каждой, в городе этом
Не гость, не турист, а навеки свой.
И, всякий раз сюда приезжая,
Шагнув в толкотню, в городскую зарю,
Я, сердца взволнованный стук унимая,
С горячей нежностью говорю:
— Здравствуй, по-вешнему строг и молод,
Крылья раскинувший над Невой,
Город-красавец, город-герой,
Неповторимый город!
Здравствуйте, врезанные в рассвет
Проспекты, дворцы и мосты висячие,
Здравствуй, память далеких лет,
Здравствуй, юность моя горячая!
Здравствуйте, в парках ночных соловьи
И все, с чем так радостно мне встречаться.
Здравствуйте, дорогие мои,
На всю мою жизнь дорогие мои,
Милые ленинградцы!
1968
Анна
#Ахматова1889–1966
Памяти Вали
1
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
2
Постучи кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
23 апреля 1942 года
Ташкент
Ольга
#Берггольц1910–1975
Из поэмы «Твой путь»
И на Литейном был один источник.
Трубу прорвав, подземная вода
однажды с воплем вырвалась из почвы
и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.
Вода плыла, гремя и коченея,
и люди к стенам жались перед нею,
но вдруг один, устав пережидать,—
наперерез пошел
по корке льда,
ожесточась пошел,
но не прорвался,
а, сбит волной,
свалился на ходу,
и вмерз в поток,
и так лежать остался
здесь,
на Литейном,
видный всем,—
во льду.
А люди утром прорубь продолбили
невдалеке
и длинною чредой
к его прозрачной ледяной могиле
до марта приходили за водой.
Тому, кому пришлось когда-нибудь
ходить сюда, — не говори: «Забудь».
Я знаю все. Я тоже там была,
я ту же воду жгучую брала
на улице, меж темными домами,
где человек, судьбы моей собрат,
как мамонт, павший сто веков назад,
лежал, затертый городскими льдами.
…Вот так настал,
одетый в кровь и лед,
сорок второй, необоримый год.
Апрель 1945 года
Елена
#Вечтомова1908–1989
Друг, товарищ, там, за Ленинградом,
Ты мой голос слышал, за кольцом,
Дай мне руку! Прорвана блокада.
Сердце к сердцу — посмотри в лицо.
Кровь друзей, взывавшая к отмщенью,
На полотнах полковых знамен.
На века убийцам нет прощенья.
Прорвана блокада. Мы идем!
Мы сегодня снова наступаем,
Никогда не повернем назад…
Мой малыш-сынишка — спит, не зная,
Как сегодня счастлив Ленинград.
Запись в дневнике 18 января 1943 года
Юрий
#Воронов1929–1993
31 декабря 1941 года
По Ленинграду смерть метет,
Она теперь везде, как ветер.
Мы не встречаем Новый год —
Он в Ленинграде незаметен.
Дома — без света и тепла,
И без конца пожары рядом.
Враг зажигалками дотла
Спалил Бадаевские склады.
И мы Бадаевской землей
Теперь сластим пустую воду.
Земля с золой, земля с золой —
Наследье прожитого года.
Блокадным бедам нет границ:
Мы глохнем под снарядным гулом,
От наших довоенных лиц
Остались лишь глаза и скулы.
И мы обходим зеркала,
Чтобы себя не испугаться…
Не новогодние дела
У осажденных ленинградцев…
Здесь даже спички лишней нет.
И мы, коптилки зажигая,
Как люди первобытных лет,
Огонь из камня высекаем.
И тихой тенью смерть сейчас
Ползет за каждым человеком.
И все же в городе у нас
Не будет каменного века!
Кто сможет, завтра вновь пойдет
Под вой метели на заводы.
…Мы не встречаем Новый год,
Но утром скажем: С Новым годом!
Татьяна
#Гнедич1907–1976
* * *
Стекла в клетку — стекла сумасшедшие.
Бьется в черных судорогах тьма.
Вот оно — вселенское увечие,
Всполоха ночного кутерьма.
Словно выдох грозового грохота
Ахнул неожиданный удар,
Алыми зазубринами хохота
Замигал над площадью пожар.
Вспыхнуло, расплавилось, расплавило
Небо розовеющим костром…
Знаю я неписаные правила
В городе, придуманном Петром:
Пусть таится, прячется, корежится,
Ухает, шарахается мгла,
Эхами и грохотами множится,
Заревами бьется в зеркала…
Здесь бояться некого и нечего,
Самый страх перепугали тут,
Здесь из крови, страха человечьего
Над веками выстроен редут!
Он стоит торжественно и круто
На великом воинском пути,
И врагу от этого редута
В час разгрома глаз не отвести.
1942
Геннадий
#Гор1907–1981
* * *
Красная капля в снегу. И мальчик
С зеленым лицом, как кошка.
Прохожие идут ему по ногам, по глазам
Им некогда. Вывески лезут
Масло Булки Пиво,
Как будто на свете есть булки.
Дом, милый, раскрыл всё —
Двери и окна, себя самого.
Но снится мне детство.
Бабушка с маленькими руками.
Гуси. Горы. Река по камням —
Витимкан.
Входит давно зарытая мама.
Времени нет.
На стуле сидит лама в желтом халате.
Он трогает четки рукой.
А мама смеется, ласкает его за лицо,
Садится к нему на колени.
Время все длится, все длится, все тянется
За водой, на Неву я боюсь опоздать.
1942
#Библиобус #Стихи #поэзия #Литература #День_в_истории #блокада #27январяИсточники:
Антология блокадной поэзии
Оставить сообщение: